Однако падал на мокрую землю, и это вселяло в просветлевшую охотничью душу неприятную тревогу и сомнение. К утру от надежды на нечастую у нас порошу могло не остаться и следа. Весь вечер я посматривал в окно, за которым отвесно опускались белые крупные снежинки, а когда стемнело, выходил на крыльцо, где висел градусник. Тоненький красный столбик никак не хотел опуститься до цифры «ноль» и словно зацепился за плюсовую десятку. Я скидывал несколько градусов на поправку (градусник висел на теплой стене дома), но все равно выходило многовато. Тепло.

Я делал кружок по двору, чувствуя мягкое и совсем не холодное прикосновение снега к щекам, и глядел на свои следы, а когда вернулся к крыльцу, заметил, что первые отпечатки слегка припорошило. Но все равно было очень тепло.
Я вглядывался в черное мутное небо, словно пытаясь понять, много ли там этого белого влажного пуха, и загадывал завтрашнюю охоту. Решил не ехать (пусть отдохнет моя старушка «Нива» в гараже — ей и так достается за сезон), а просто выйти утром за черту города и, проверив сначала ближние огороды, уйти потом в поля и попытаться взять зайчишку классическим троплением. Удовлетворение от такой охоты бывает полным,— наверное, как у японца, нарисовавшего тушью на туго натянутом шелке единственный иерог- лиф, прекрасный в своей законченности. Как там называется это искусство...
Я стоял под русским небом, откуда на притихшую землю неслышно падали миллиарды снежинок, и очень понимал жителя восточной страны, который с кисточкой в руках готовится начертать на гладкой материи не подлежащий даже малейшему потом исправлению знак... Затем пошел спать.

Я проснулся и увидел в окно серый свет. И сразу вспомнил о снеге.
Это он светил в окно, которое в этот час должно было быть еще темным. И еще я услышал звук падавших с крыши капель. Значит, так и не подморозило. Отодвинув занавеску, выглянул. Бело, тихо, на ветках деревьев снежная на-липь. От дома до окраины всего несколько сотен метров, охота моя нынче начнется совсем рядом, и спешить не стоило. Долгий чай, неспешные сборы...
Ружье — возьму сегодня двуство-лочку, классика так классика! — всегда наготове, патроны — каждый самолично заряжен-обласкан — тоже. Распределены по номерам в небольшом шестнадцатигнездовом патронташе, остро пахнувшем кожей. В один из карманов спецназовской «разгрузки» сунул пару бутербродов, в другой — оставшуюся с прошлой коллективной охоты фляжку, в ней еще что-то вроде плещется... Может, кого встречу, а нет, так и самому можно, особенно ежели «на крови». Не за рулем, слава Богу...

На улице тихо, лишь кое-где взлаивают собаки. Снег перестал, наверное, за полночь, успело насыпать чуть выше щиколоток, шаги мои неслышны и мягки. На следу виден каждый рубчик подошвы, в отпечатках пробежавшей кошки — каждая подушечка. Клас-си-ка.
Вот и окраина.
За последними дворами вдоль поля тянулась полоса огородов. Тут и там из-под снега торчали пеньки кукурузных стеблей, кое-где дыбился черными кустами бурьян, по межам стояли деревянные колышки. Очень подходящее место для «домашнего», «огородного» зайчика, плевавшего на близкий лай дворняжек и звуки недалеких подворий... Возле углового дома я остановился собрать ружье. Под невысокой вишенкой стояла потемневшая от времени скамеечка.
Смахнув с нее горку снега, я вытащил бокфлинт из чехла и положил его на сиденье. Соединил обе части тозовки, глянул в поле и увидел зайца. Он сидел посреди полосы огородов — крупный, очень темный на фоне снега — в полутора сотнях шагов от меня.

Я достал из висевшего у меня на боку футляра бинокль и поднес к глазам.
Приблизившийся в двенадцать раз русак был теперь совсем рядом. Он сидел боком ко мне, широкий, пушистый, сидел совершенно неподвижно — лишь едва заметно поворачивая ушастой своей головой. Я не знал, собирался ли он лечь на дневку (на это было мало шансов), или наоборот, только что поднялся слежки, еще толком не обогретой им, чем-то потревоженный.
Возможно, его просто тревожил этот первый снег: не будь его, заяц сейчас лежал бы тихо-мирно в своей ямке, положив на спину чуткие уши. Мне оставалось только стоять и смотреть на него. Предпринять что-либо не имело никакого смысла. Все же я вложил в стволы два патрона с мелкой картечью — чем черт, как говорится, не шутит...

С минуту я наблюдал за русаком, облокотившись о забор крайнего дома. Потом он скакнул и пружинисто пошел наискось через огороды вправо к недалекой лесополосе, убегавшей по краю огромного люцернового поля, сейчас засыпанного снегом, к далекому мутному горизонту. Лесополоса была редкой, в пяток рядков молодых акаций, совсем без подлеска, и я еще какое-то время видел мелькавшее меж стволов темное пятно русака. Затем оно исчезло из вида.
Я заменил патроны на обычные с заячьей дробью и пошел к правой лесополосе, хотя понимал бесполезность этого. На огородах несколько раз пересек заячьи следы, спокойные, жировочные. Стоило покрутить здесь (не исключено, что где-то поблизости смастерил себе уютную лежку еще один зайчик), потоптаться на недавних грядках, настороженно озираясь вокруг, но что-то заставило меня, не задерживаясь, пересечь «частный сектор». С одной стороны, конечно, неплохо вот так, в считанные минуты оказаться с добычей в трехстах шагах от дома.
Но это значит — возвращаться, чего я очень не люблю, оставлять зайца дома, снова выходить за город. А вдруг уже не захочется или будет этот второй выход уже не таким... новым, праздничным.
Нет, конечно, вскочи сейчас рядом заяц, непременно щелкнул бы его, чего уж лукавить... Но нету — и ладно, и Бог с ним, ведь целый день впереди, да какой день!

Первый снег, пороша — ну что за прелесть!
Тихо,безветренно, тепло и ходить нетрудно: ноги хоть и проваливаются на мягкой пашне, но снег надежно изолирует обувь от земляных объятий, и сапоги мои чисты. По границе огородов и люцернового поля проходила малоезженая грунтовая дорога, ведущая на ферму, — мимо желтеющих ячменной соломой под белыми шапками снега скирд. Я, не спеша, шел вдоль лесополосы, а дорога пересекала мой путь чистой белой полосой. За нею начиналось поле.
Снег не смог засыпать высокие, почти до колена, сухие стебли люцерны, и поле казалось покрытой серой вуалью белой пустыней. Слева от скирд отделились две человеческие фигуры, с прилипшими к бокам мешками с соломой. Радивые хозяева пораньше управлялись с домашними делами. Впереди них двигалась темная точка — собака, наверное. Но что-то уж слишком быстро и прямолинейно для собаки... Да это же заяц! Ну точно: катит русак по дороге, и путь ему — в посадку, вдоль которой я иду!
Эх, далековато и уже не успеть добежать — эти, позади зайца, заметили его, слышны крики и свист; русак наддал, и через несколько секунд влетит в посадку впереди меня.
Все же успел сделать пару-другую быстрых шагов, и зря, наверное: сбился, засеменил, подлаживая ногу и одновременно поднимая ружье к плечу. Ну кто ж стреляет на бегу, олух ты царя небесного! И тридцать же лет почти ходишь ты за такими вот русаками, и ведь только что спокоен был и светел, как снежные просторы вокруг, и зазря, что ли, дома призы за первые места в районе по стендовой стрельбе хранишь.

До зайца было — потом сосчитал — семьдесят шагов.
Ну, пусть метров пятьдесят. Так боковой же, на чистом месте заяц! И сдуплетил все же не впопыхах, размеренно ахнул раз за разом, старательно отмерив мушкой нужный просвет перед заячьей грудью... должен был перевернуться, обязан был! Так нет же — влетел, не дрогнув, в посадку, словно конь... Я, ломая на бегу ружье и вставляя новые патроны,— за ним, через лесополосу. Соседнее поле — озимь, снег превратил его в белоснежную скатерть, и на ней уже далеко — русак мой летит коньком-горбунком, как нестреляный.

Прочертил все поле темной молнией, нигде и попытки присесть не сделал — значит, не зацепило его нисколько.
Осталось следы посмотреть. Вернулся, начал с того места, где стрелял. Внимательно прошел по дороге, благо на ней следы только моего русака,— ни кровинки, ни шерстинки, да и дробью что-то редко начиркано.

Как-то неубедительно легла дробь, борозды там-сям... Прошел по русачиному следу порядочно — не-а! Жив-здоров зайчик, легко отделался. Все же тозовка моя, даром что удивительно прикладиста, легка и ловка, — не для дальней стрельбы. Как ни экспериментировал с зарядами-снарядами — нет в ней дальнобойности, хоть тресни,.. В пределах 30— 40 метров лучшего ружья не надо, а дальше...
Вот было у меня ИЖ-12, так чтобы я с него вот такого зайца упустил — ни в жизнь. Громобойное ружье. Кум мой, Петро, ветеринар, любил говорить: «Ну, вижу ты ружье поднимаешь — значит, зайцу крышка, мне его не вылечить». А может, и не в ружье дело — просто был тогда моложе, цепче. С утра до вечера бродил без устали — обедал и то на ходу, — внутри словно пружина взведенная. И зайца бил на первых прыжках — резко, четко, и не было тому спасения. А сейчас вымахнет русачина серой молнией — ружье как-то плавно за ним поспешает, а сам еще про себя скажешь: «Ох, красавец...» И упущу — стою, улыбаюсь, и злости нет — той, молодой, и вроде не очень расстроен.

Вот и сейчас походил по следам, убедился, что зайчик не ранен, головой покачал, руками поразводил — что ж, мол, поделаешь... Оглянулся — окраина города — совсем рядом, видно даже скамейку, возле которой собирал ружье. Возле скамейки — фигурка, как показалось девочки-подростка, неспешно отделилась от забора, протянула руку к стволу вишенки. Еще один свидетель моей бездарной стрельбы. Те-то, двое, с мешками соломы на плечах, свернули к окраине, махнув, наверное, в мою сторону руками.
А и поделом мне! Зайца-то брать надо было, чего уж там... Теперь вот, чтобы успокоить свое охотничье самолюбие, надо оправдание искать-придумывать. Ну, что сильные дульные сужения крупной дроби не любят — это мы уже «проходили», это технический аспект, и в данной ситуации он неубедителен. Нужно что-то... морального плана привести в оправдание. И ведь есть оно, это «что-то», есть... А! «Нетрудовой» ведь заяц — даровой, «халявный» — немного такой стоит. И вообще «не классический»: ни. тебе распутанных двоек со скидками, ни угаданной охотничьим чутьем лежки... Никчемный, если разобраться, заяц. Такого и упустить не жалко — дурной какой-то, шальной, а вдуматься — и недостойный меня, вышедшего не просто убить любым способом, и чем быстрее, тем лучше, а добыть русака в праздничный день Первой Пороши.
И обязательно действо это совершить показательно, взяв русачиный след с жировки на дневку, и крадучись идти по заснеженной пашне, весь словно пружина, закаленная в неизвестном режиме, когда не знаешь, лопнет она от напряжения или безвольно ослабнет через минуту.

Я улыбнулся, вспомнив стародавние охоты с кумом Петром, его шутливо-безапелляционные определения качества очередной добычи.
Как-то, тоже по снегу, бродили по чистым, солнечным полям большим гаем, зайцев подняли за день десятка два, и все были с добычей, лишь мне не удавалось даже выстрелить, и это начинало злить, и в конце концов я, уверовав в несчастливый для себя исход этого дня, не захотел лезть в очередное заросшее бурьяном и засыпанное ворохом снега поле и понуро побрел по накатанной тракторами, возившими солому, дороге.
И более того, убедил остальных своим примером — благо силы у всех были на пределе — и вся компания потянулась гурьбой вдоль густой лесополосы. Лишь Петро упрямо отделился и стал забирать в поле, прихрамывая в заснеженных бурьянах, за которыми виднелись строения птицефермы. Нога у Петра Константиновича давным-давно была сломана в щиколотке, хромота осталась на всю жизнь, но никогда не служила причиной каких-либо привилегий или поблажек на охоте, — а ходьба в наших полях титаническая!
И если все же и доводилось ему убить зайца, находясь «в застреле», нагоненного кем-то на него, — стоило тогда видеть моего склонного к некоему артистизму дорогого кума. Не ожидая каких-либо поздравлений, Петро кривил в ужасной гримасе лицо, словно от зубной боли, качал головой и несогласно махал рукой. «Нет-нет, это не заяц,— заявлял он категорично,— Абсолютно нет никакого удовлетворения в душе, я недоволен.»

И вот он в тот день один пошел полем, хотя на боку у него болтал ушастой головой крупный серебристо-розовый русачище.
Отойдя шагов двести, Петр Константинович вдруг остановился и начал энергично жестикулировать, изображая страшно возбужденного немого. Меня, не имевшего в тот день добычи, подтолкнули — «иди!», я подбежал. Кум ужасным шепотом, указывая на свежий заячий след, объяснил, что, по его разумению, русак лег в бурьянах у фермы, подпустит близко — ну и тропить его мне, как неудачнику.

Петро был с зайцем, и это, конечно, придавало его словам большую значимость.
Я подчинился, взял след и двинулся прямо по нему к недалекому забору фермы, стараясь сильно не шуметь шуршащим на морозце снегом. Скоро след утянул меня в сторону, к белым буграм дамб небольших отстойников, где росло несколько кленов.
Под одним из них я наткнулся на свежайшую, еще теплую лежку русака. Тут же рядом в поле хлопнул негромкий выстрел, я глянул и увидел Петьку с еще брыкающимся зайцем в руке. Подойдя ближе, я, желая позлить удачника, крикнул: «Нетрудовой, Петя!» — «Трудовой! — заорал он весело.— Кто полез в поле? Кто нашел след? Кто определил, где ляжет, и бежал наперехват? Не-ет, батенька, этот заяц мне зачтется по праву, хотя достанется вам!»

И еще случай — как нарочно, в снежный день,— видно, сегодняшние белые поля заставляют вспоминать только подобные этому дни.
Были в Сальске, охотились гаем, но у двоих — привезенные из Краснодара борзые, которые за день охоты не поймали ни одного русака, хотя снег толщиной тридцать сантиметров ставил собак в выгодные, казалось, условия. Ростовские крупно-телые русаки, завидев собак, развивали такую скорость, что вмиг начинали отрастать от засидевшихся в городских условиях псовых. Но по нескольку зайцев на ружье мы все же имели — кто с нагона, кто с подъема. Не везло лишь Петру — он еще утром стукнул в бурь-янистом заснеженном овраге выпрыгнувшего из-под него русачишку и целый день так его и протаскал.
Возвращались вдоль русла Егорлыка дорогой, отделявшей целинный косогор от крупно нарезанной засыпанной снегом пашни. Идти по ней даже здоровыми, неуставшими ногами, ежесекундно спотыкаясь на вывертах и проваливаясь в снежные ямы, — истинное мучение.
Поэтому на предложение Петра «затянуть пашенку» никто не среагировал, все из последних сил тащились по дороге к видневшемуся уже вдали грузовику. И Петя захромал по пашне сам, обозвав нас изнеженными самовлюбленными козлами. Впрочем, возразить ему ни у кого сил не нашлось. Лишь его двоюродный брат Василий понуро бросил, не поднимая головы: «И ведь убьет эта зглузду зьихавшая морда, вот поба-чишь...» И точно — хлоп!
И вот уже сияющий Петро ковыляет к нам, высоко подняв за задние лапы огромного русака: «Тр-рудовойзайчик, истинно трудовой!»

Так что не будем расстраиваться, причин для этого слишком мало. Это я об ушедшем русаке.
День еще весь впереди. Но все равно — какие наши планы? Пора оглядеться и прикинуть, тем более что, пока я в воспоминания ударился, поле прошел и оказался на Т-образном перекрестке лесополос. И что-то изменилось в природе, что-то стало не так.
Поля вокруг все так же тихи и белы, небо серо, и ветки акаций графически четки. Лишь далекий горизонт подернулся туманной дымкой, его очертания чуть смазались. С чего бы это?
И под ногами похрустывать стало, и мокрый снег уже не липнет к сапогам тяжелой ватой, он стал суше и легче. И звонче. Я наклонился, пощупал снег рукой. Так и есть — подмораживает. Вон и ветки подсушило, они уже не такие сырые на ощупь. Ну что ж... Это и хорошо, и плохо. Хорошо — теперь нет опасений, что придется месить грязь после обеда, как это нередко бывает у нас на Кубани.

Плохо, потому что, скорее всего, хруст моих шагов будет оповещать зайчишек о моем приближении на безопасном для них расстоянии. Справа в километре на склоне балочки уютно расположились строения брошенной фермы, вокруг бугрятся серые кусты бурьяна. Голые, пустые базы квадратными проплешинами белеют среди них.

Через поле озимых, прочерченное кое-где заячьими и лисьими автографами, я прошел к ферме и даже остановился, удивленный.
Снег вокруг строений был истоптан русаками. Следов было великое множество, они испятнали пространство в несколько соток так густо, что казалось, будто зайцы со всей округи собирались здесь ночью на великий курултай.
Следы зверьков были повсюду. Зайцы пролезали под изгородями, взбирались на укрытые снегом кучи старого перепревшего навоза, не спеша прыгали в гуще бурьянов, подбегали под самые стены, убегали к близкому камышу ба-лочки и вновь возвращались на ферму.
Неподалеку была разваленная, придавленная временем скирда соломы — русачьи следы виднелись и на укрывшем ее снегу.
Я ошалело глянул на заснеженную крышу с разбитым во многих местах шифером, ожидая и там увидеть отпечатки заячьих лап, но сразу спохватился — слава Богу, уж там-то их не должно было быть. Я обошел ферму два раза — по малому и по большому кругу, озираясь по сторонам, с ружьем на изготовку,— пока не ео.об-разил, что такое обилие следов вовсе не означает, что зайцы сию минуту начнут целыми пачками выскакивать из бурьянов и раскрытых зияющих ворот,— а как раз наоборот, здесь-то их и нет. Но то, что брошенная ферма представляет собой идеальное место для охоты назасидках, было несомненно.

Однако в данный момент я проводил охоту троплением и полтора часа полезного времени потратил впустую, обследуя окрестности вымершего очага по разведению крупного рогатого скота. Я не поднял ни одного зайца в радиусе трехсот метров от фермы, но невероятное количество их следов вселило.в меня уверенность в благополучии заячьей популяции на близлежащих полях.
Кроме того, я отметил, что отпечатки — различной величины и, судя по всему, их не мог оставить один и тот же русак, поставивший перед собой цель свести с ума забредшего сюда охотника. К обеду я все же сумел оторваться от обозревания заячьего полигона, перелез, гремя подмерзшими тростниками, через балку, едва не зачерпнув голенищем коварной водички, и вышел к кургану с седой гривкой дикой растительности на макушке. На вершине его я съел бутерброд и выкурил сигарету, хотя точно знал, что это вредит моему здоровью.
Дух противоречия сидел во мне прочно и сегодня заставил промазать зайца неподалеку от околицы и теперь искать мифического «трудового» зайца в заснеженных полях, все дальше уходя от дома. Черт бы побрал Петра Константиновича с его определением полной удовлетворен- ности.

Вот, скажем, прошатаюсь я сегодня впустую весь световой день и, возвращаясь в сумерках, застрелю в тех же самых огородах близ дома невесть откуда набежавшего зайца — все ведь бывает! Будет ли этот заяц достойно добытым, «трудовым»? Ой не знаю... И Петра рядом нет — он бы рассудил. А знаю я, что уже отмахал километров пятнадцать, и время — час дня...
Передо мной лежали два больших, примерно равных по размеру поля.
Их обрамляли посадки акаций в сиреневой вуали появившегося инея. Солнце было туманным и тоже будто бы в инее. Когда я смотрел на него, оно не слепило глаза, а мягко и приятно грело их невидимым теплом. Я постоял минут десять в бурьяне на макушке кургана и почувствовал, что у меня слегка примерзли ноги в резиновых сапогах.
Потом я убил серую ворону. Она пролетала мимо кургана со стороны солнца и с преступной халатностью не выдержала дистанцию. А может, она каким-то образом догадалась, что мое ружье заряжено дорогими итальянскими патронами с «нолевкой», очень красивыми, с высокой золотой головкой и вось-миклинной «звездочкой», которые жалко тратить на ворону, и поэтому летела спокойно. Я выплюнул окурок, вскинул ружье и выстрелил ей по носу. Ворона изумленно и страшно заорала: «А-ар!» и стала падать на заснеженное поле. «Ага! — крикнул я в ответ. — А ты думала!»

Поля были пашнями, но левая была глубокой, глыбистой, а правая боронованной, сглаженной, на которой выделялись лишь две высокие двойные борозды. Левая пашня выглядела заманчивей. Укрыться в ней зайцу было проще пареной репы, и наверняка вся русачи-ная братия после ночного шабаша на ферме залегла именно там. Во всяком случае, на месте зайцев я бы так и сделал.
Я стал обходить поле вдоль левого края, ища входные следы. К левому краю левого поля примыкали озимые, и это еще больше увеличивало шансы найти на этой пашне заячьи дневки.
Входного следа долго не было, и это удивило меня. Наконец я обнаружил его — строчка русачиных прыжков уходила ровнехонько в пашню. Изготовив ружье, я начал тропить, но тут же увидел неподалеку обратный след. Чувствуя, что это тот же заяц, все же прошел и убедился. Он прошел от лесополосы в поле всего метров сто, развернулся и ушел назад. Я бросил этот след и двинулся дальше вдоль края поля. Через сотню шагов — снова след в пашню, и снова скорое возвращение в лесополосу. Я прошел краем пашни около километра, и это повторилось еще трижды. Русаки, казалось, решительно шли в пашню, но тут же столь же решительно возвращались. Что-то не нравилось им на этой глубокой, мягкой, удобной для устройства лежки пашне.

Может, не хватало обзора, а первый снег требовал того. Возможно, возможно... Тогда надо попытать счастья на соседней с виду голой и пустой бороньбе.
Я пересек пашню поперек, оступаясь в ямах и соскальзывая на заснеженных пластах чернозема. Когда вошел в разделительную лесополосу, был третий час дня. Ясно, что это поле должно быть последним перед дорогой к дому. Снег уже не шуршал под ногами — он гремел и скрипел, и я понимал, что шансов у меня немного. Разве рассчитывать, что какой-то русачишка разоспался после обеда, разнежился... Ох, вряд ли! Черт возьми, бороньба какая мелкая, ровная, тут, кажется, не то что зайцу — леммингу спрятаться негде! Но чуть прошел с угла — след.
Идет ровно, спокойно в глубину поля, серо-голубой пунктир отпечатков теряется в снежной пелене. Вдоль поля по центру тянется валик двойной борозды. Как только след приблизился к ней — двойка и классическая скидка! Первая скидка показывает направление на лежку — знаем, читали... Заяц уже, возможно, где-то рядом: вдруг вздыбится темный стремительный силуэт на белом фоне — эх, не зевай!

Руки цепко держат ружье, насечка ложи приятно впилась в ладони — сейчас, сейчас... След, направившийся было к борозде, повернул и пошел в другую сторону. Приходится оставить борозду за спиной — это плохо, плохо... Заяц, скорее всего, в борозде или где-то около. А вдруг нет? Неужели все так стереотипно? Вот сейчас на этом поле он и ляжет как раз совсем в стороне и, пока ты будешь эту борозду сторожить, помашет лапкой издали. А может, он... Резко оборачиваюсь к борозде. Нет, ничего нет... След уходит дальше. Через пять шагов снова быстро оглядываюсь — поле пустынно. Опять скидка снова в сторону борозды. Ну брось, брось же ты этот след — проверь борозду. Так нет же, словно привязанный к нему — такова магия следа,— так трудно оторваться от фактического доказательства, что зверь прошел именно здесь, и так противоестественно уходить в сторону от следа, искать зверя там, куда след в данный момент не ведет...
А след крутой дугой вновь уклонился от борозды, и опять я неожиданно обернулся и ничего не увидел. Но малик забирает, забирает по кругу — борозда уже у меня перед глазами — теперь, говорю я себе, если зайчище лег в ней, он у меня «в кармане». Борозда все ближе, и я почти не смотрю на след, иду с колотящимся сердцем по гремящему снегу, знаю — двигаюсь к лежке. И я ее увидел.

Аккуратная продолговатая ямка, классический выброс снега на поверхность, и след — длинные гонные прыжки, ровнехонько по дну борозды, которая имеет вид овального снежного желоба. Я быстро огляделся, но это было бесполезно, конечно. Я отошел на несколько шагов, присел, прикидывая. Да, глубины снежного желоба как раз хва- тило, чтобы полностью скрыть зайца — ну, может, только кончики ушей были видны... Но я их не видел. Усмехнулся, вспомнив про бинокль. Помог бы он? Как сказать... В общем, классика — удрал заяц за моей спиной, как я ни оглядывался.

Вспомнилось — опять с Петром, опять по снегу! — под станцией Сергиевской тропили зайцев.
На огромном поле — два разных следа, пришлось разойтись. Петро отдалился метров на триста. Вдруг я вижу, как позади него на ослепительно белом поле появляется заяц — огромный темный русак. Как на ладони! Я заорал диким голосом — Петро молнией вскинулся, чуть присел даже, ружьем водит по сторонам, и я понимаю — не видит. В чистом белом поле не видит в тридцати шагах зайца! Я ору как сумасшедший: «Петя, сзади, сзади!!!» Он бешено поводит ружьем — почти-почти на триста шестьдесят градусов, ну не добирает какой-то маленький сектор, и вот именно в этом секторе точно позади него уходит заяц.
Так и ушел без выстрела, больше того, Петро его так и не увидел и думал, что я его разыграл. Я подбежал, ору почти исступленно: «Как, как можно было не увидеть?!» Он на меня: «Ты что, с ума сошел, издеваешься?» Поругались даже. Потом по следам все восстановили...

Здесь — то же самое, только со стороны никто не видел. Я один на этом поле. И уже, как говорится, пора подводить итоги, если не хочешь домой в темноте прийти. Серенький денек, без ветра, без яркого солнца, тихо и незаметно переходил в такой же вечер.
Стоя возле борозды, где синела в снегу заячья лежка, я не спеша выкурил сигарету, наслаждаясь тишиной и покоем. Было очень тихо, если не считать приглушенного расстоянием и морозно туманным воздухом собачьего взбреха на недалеком хуторе. В той стороне поле изгибалось пологим бугром, стекая молочным своим разливом к речке, и хутора отсюда видно не было. Я повернул к дому, но время позволяло проверить вторую половину боронованного поля, и я по плавной дуге стал пересекать ее.

Примерно посередине я увидел малик русака. Он спокойной размеренной строчкой по касательной сблизился с моим намеченным маршрутом, пересек его в направлении второй на этом поле глубокой борозды. Я свернул на след, не спуская глаз с плохо, но все-таки различимой полоски на белом поле. Двойка и скидка — почти как в первом случае.
Но сейчас я не стал ничего распутывать, а сразу направился к борозде, До нее оставалась сотня шагов, когда я увидел какое-то мелькание. Показалось вначале — пара маленьких птичек летит над снегом, почти касаясь крылышками друг друга. Схватил бинокль — вот он! Здоровенный руса-чище несется в борозде, словно опытный солдат по ходу сообщения, пригибая голову, только скорость курьерская.
Зря я, наверное, стрелял ворону эту: с кургана выстрел на всю округу слышно, вот зайцы и держали ушки на макушке. Ну, ничего тут теперь не сделаешь...

А заяц мой уже пересек все поле, но, не добежав до лесополосы, разделявшей две пашни, метров двести, заложил вдруг вираж, словно лошадь на ипподроме, и понесся в сторону невидимого хутора к речке. Я провожал его окулярами, пока он не скрылся за белым горбом поля.
Потом пошел назад, к ферме, в сторону дома. Но, сделав сотню шагов, остановился и закурил. Стоял, думал: «Что-то уж очень уверенно направился мой заяц в сторону хутора, как-то уж очень... целеустремленно. Не на лежку ли?
Может, все эти последние месяцы безбедно прожил он где-нибудь на хуторских огородах, отлеживаясь днем в бурьянах межи, и только выпавший снег заставил его изменить привычке, уйти в поле, где сразу же и беспокойство ему в виде меня выпало. Ну и рванул зайчик в свои проверенные пенаты досыпать этот необычный день. А?» Так примерно рассуждал я, пока тлела моя сигарета. Потом решительно зашагал в направлении, где скрылся за бугром русак.
Спешить не стоило бы, но и ждать времени не оставалось. Скоро я пересек заячий след. Как только русак перевалил за бугор, откуда сразу открылся растянувшийся вдоль речки хутор, засыпанный снегом, тихий и безлюдный, он явно пошел спокойнее. Теперь для меня в сегодняшней охоте решалось все: пойдет заяц в сторону, в ту или иную,— это будет означать конец надеждам, а если поскачет в огороды — я пойду за ним.

Русак направился прямиком к берегу речки, представлявшему собой двухсотметровую полосу хуторских огородов-садов.
Я снова почувствовал волнение, когда понял, что, идя по следу, уже отрезал зайцу путь назад. След уходил ровной размеренной строчкой между старыми приземистыми хатами и рекой, примерно посередине огородов, нырял в заснеженные бурьяны под малорослые вишневые деревья, припорошенные инеем, прочеркивал узкие белеющие ленты пашен.

Я почти бездумно шел за ним, бормоча: «По идее — все, по идее — все. Сейчас вскочит...» Неподалеку на веревках сушилось белье, справа от реки цепочкой возвращались пешком в хутор белые гуси, а я все шел, видя перед собой русачий след, уже даже плохо соображая, куда и зачем иду и какую еще шутку выкинет сегодня моя охотничья судьба.
И вдруг впереди, шагах в пятнадцати, увидел несущегося в угон зайца. Он выскочил легко и бесшумно из небольшой поросли малины, рыжими прутьями торчавшей из-под снега. Я вскинул ружье, положил мушку на мелькавшие уши и надавил на спуск. Выстрел ахнул раскатисто, но негромко. Над ружейной планкой я увидел меняющиеся местами уши и лапы зайца — он кубарем, «классически» катился через голову. Прокатившись с десяток метров, зава- лился под ствол сиреневой от инея вишенки, несколько раз дернул лапами и затих.

Все произошло настолько быстро, что я не успел ни обрадоваться, ни взволноваться. Все произошло очень просто. Я подвязал зайца и закинул его за плечо. Он оттянул плечо приятной тяжестью. Это был крупный, матерый русак, с широкой усатой мордой.
Наверное, это был осторожный, опытный заяц, и, как он допустил такую ошибку, останется на его совести. Все же он был просто зайцем. Для меня же он стал еще и «трудовым». Мне кажется, у меня было право так назвать его. Хотя при желании я мог бы припомнить зайцев и «потрудовее». Но этот почему-то запомнился. Но не только тем, как я его добыл.

Когда я подходил к окраине городка, было почти совсем темно, но в начале улицы, возле дома со скамейкой, где я собирал утром ружье, на столбе ярко горел фонарь. На скамейке под раскидистой вишней сидела девочка лет десяти и лепила, поставив рядом с собой, маленькую снежную бабу.
Глаза у бабы были из угольков, один из них был явно меньше другого, и, когда я подошел ближе, мне показалось, что она мне ехидно подмигивает. Мне стало неловко за своего зайца — я знал, как порой реагируют дети на подобное. Но я так настроился сложить именно на этой скамейке свое ружье в чехол, так устал от долгой, почти непрерывной ходьбы по мягким снежным полям, что подошел и уселся на краю скамейки.

Девочка открыто и смело взглянула на меня.
— Здрасьте! — сказала она громко.
— Привет,— немного удивленный, ответил я.
— Вы зайца подстрелили, да? — весело продолжила она.— Я вас утром видела. Долго ходили.
— Да? — тупо пробормотал я, — Да...
— Долго ходили,— повторила она, а снежная баба опять подмигнула мне угольным глазом.
— Ага,— я разломил тозовку на две части, стянул с себя разгрузочный жилет, чтобы достать лежавший в наспинном кармане ружейный чехол, и неожиданно нащупал в нем фляжку. Как же я забыл о ней? Выпить на крови — святое ведь дело! Я отвинтил пробку, понюхал. Кагор «три семерки», вот что это такое. Почти стакан будет, наверное. Эх, не тащить же домой...
— Пить так хочется,— покосившись на снежную бабу, пробормотал я.
Как только церковный напиток про-булькал, девочка с улыбкой сказала:
— За удачу, да?
— А ты откуда знаешь? — откашлявшись, спросил я.
Над головой девочки блестящие тонкие ветви вишни в свете фонаря образовали концентрическую золотистую путаницу.
— У меня отец охотник,— ответила она.— И брат охотник.
— Понятно,— устало кивнул я.— А сегодня они ходили на охоту?
— Сегодня нет: орех спилили во дворе,— она махнула рукой.
Тут только я углядел, что во дворе крайнего дома не видно громадного дерева.
— Орех пилили и из-за этого отложили охоту? — поразился я хозяйственности ее родственников.
— А че ж? — поджала она губы. — Мать сказала надо, а то он скоро на хату грохнется, старый совсем. Все завтра да завтра. И налила им, так че ж.
— Ну правильно, — согласился я. — Ну так я пойду, пока?
— До свидания,— очень серьезно ответила девочка. — Дома ждут же, наверное?
— Ждут, конечно,— кивнул я.
— Ну хоть убили,— сказала она.
Я взял в одну руку зачехленное ружье, другой закинул на плечо зайца на ремешке и зашагал по пустынной заснеженной улице, освещенной редкими фонарями.